Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

— Отец, слышишь ли? Ты солгал мне!

Кто на земле рискнул бы бросить Зевсу обвинение во лжи? Но сын Златого Дождя, похоже, дошел до последней черты. Он бил кулаком по камню, служившему пьедесталом деревянной статуе божества, и камень крошился под ударами.

— Ты клялся! В Тартар клятвопреступников!

Левый глаз Персея косил так, что грозил вылезти из орбиты. Впору поверить, что этим, налитым кровью глазом он до сих пор видел — вот диск чертит убийственную траекторию, устремляясь к западным трибунам, и не добежать, не успеть даже в крылатых сандалиях…

— Ты клялся, что боги никогда не станут вмешиваться в мою жизнь! Ты клялся Стиксом! И что же? Мой дед мертв! Выходит, судьба — не богиня? Или Ананке[61] плевать на твои клятвы?

— Судьба выше богов, — сказали от входа. — Ты зря кричишь.

Персей обернулся. Нет, не так — он еще только начал оборачиваться, а правая рука уже легла на рукоять кривого меча, и в левой сверкнул жертвенный ритон, готов отправиться в полет, в лицо дерзкого, нарушившего разговор сына с отцом. Но меч остался в ножнах, и кубок выпал из дрожащих пальцев. Человек на пороге — мог ли Персей не узнать его? Не над ним ли стоял Убийца Горгоны, видя кровь, хлещущую из разорванной артерии? Не его ли провожал вопль стадиона:

«Аргосский ванакт мертв!»

— Я не твой дед, — человек кивнул с пониманием. — Меня зовут Пройт. Я — брат твоего деда…

«И, возможно, твой настоящий отец», — повисло в храме, не прозвучав.

Ладонь Персея грела меч.

— Не скажу, что всю жизнь любил тебя, — Пройт шагнул с порога. Тени окутали его с ног до головы. — По правде, ты мне безразличен. Не исключаю, что позже, когда мы лучше узнаем друг друга… Твоего деда я ненавидел. Я рад, что он убит. Итак, подведем итоги. Ненависть к твоему деду, равнодушие к тебе — и любовь к твоей матери.

— Замолчи!

— О, ты можешь убить и меня. Я без охраны. Впрочем, тебя не остановили бы и гиганты. Я знал это, идя сюда. Не спеши отправлять меня в Аид, родич. Двоих в один день — многовато, не находишь?

Персей стиснул зубы. Тень деда осталась бы довольна, видя смерть заклятого врага. Да что там! — Акрисий сплясал бы от радости на берегу черной Леты. Но этот разговор с мертвецом… Те же черты лица. На стадионе — искаженные агонией, в храме — ирония, сдобренная надменностью. Каково жить, имея одно лицо на двоих? Каково знать, что твое лицо сгорело на погребальном костре?

«Я не смогу его убить, — подумал Персей. — Никогда».

— Я любил Данаю, — повторил близнец убитого. — Люди говорят, что здесь был расчет. Да, и расчет тоже. Хочешь, осуди меня. Когда я узнал, что твой дед, этот мстительный подонок, бросил дочь вместе с тобой в море… Я двинул войска на Аргос. Скверное время для похода, но я не мог ждать. Боги, как я желал его смерти! Впервые я хотел прикончить Акрисия не один, а тысячу раз. Ты видел место нашей битвы. Мне доложили, ты даже ночевал там. Что тебе снилось?

— Неважно, — хрипло ответил Персей.

— Твое дело. Позже я узнал, что твой дед и здесь обошел всех на кривой. Он не бросал вас в море. Это ложь, придуманная им же. Он сплавил вас серифскому басилею Полидекту, заранее договорившись об условиях. Даная предназначалась в подстилки островному царьку. Тебя должны были воспитать при тамошнем храме Афины. Воином? — нет, жрецом. Я вижу, ты вырос воином. Что помешало заговорщикам?

— Афина. И мой отец-Олимпиец.

— Ты скуп на слова. Знаешь, я обрадовался, узнав про серифскую резню. Моя Даная на ложе островитянина, воняющего козами и похотью… Надеюсь, ты зарезал его, как свинью? Он вопил от ужаса? Ползал на коленях?

— Не помню.

— Шутишь?

— Их было много. Я не помню, как именно погиб Полидект.

— Кого ты посадил владеть Серифом?

— Диктиса, брата покойного.

— Разумно. Полагаю, новый басилей ест у тебя с ладони?

Персей не ответил.

— Я — твой должник. Полидект, Акрисий… — Пройт зажмурился от удовольствия, произнеся имена убитых. — Благодетель не сделал бы для меня больше. Время платить по счетам. Уходи из Аргоса. Здесь тебя не примут. Принеси им сто Медузьих голов — для аргосцев ты останешься дедоубийцей. Никто не возьмется очистить тебя от родной крови.

— Ты предлагаешь мне изгнание?

— Я предлагаю тебе выход. Иди в Тиринф. Там сидит мой сын Мегапент. Он совершит над тобой обряд очищения. И примет, как родного. Переждешь в Тиринфе, пока все забудется. Ты — Убийца Горгоны. Это вытеснит злополучный бросок диска, дай срок.

— Кто останется в Аргосе? Ты?

— Да. Меня они примут.

Конек крыши был разобран в центре. Луч солнца, проникнув в отверстие, упал на лицо Пройта. Нет, не мертвец, понял Персей. Живой. Враг моего деда. Любовник моей матери. Он не врет. Другой не признался бы, что сядет на аргосский престол. Юлил бы, вертел хвостом. Дескать, помогает без расчета на награду. Он прав. В Аргосе оставаться нельзя. И на Сериф не вернуться — слишком много крови.

— Хорошо. Завтра я отправлюсь в Тиринф.

— Я знал, что ты согласишься, — улыбнулся Пройт.

Кровь, думал Персей. На моих руках. Они болтают про кровь Медузы. Лечит любые болезни, шепчутся они. Убивает бессмертных. Одна капля — и все. Умирающий встал, неуязвимый сдох. Кровь из левой части тела — смерть. Из правой — жизнь. Что они знают про кровь, шкуры с дерьмом? Что они знают про жизнь и смерть? Афина знает, но сестра будет молчать…

— Отправляй гонца к своему сыну.

— Гонец ушел час назад.

Кадм Фиванец, вспомнил Персей. Дед этого мерзавца, моего брата, ушедшего на восток. Кадм Убийца Дракона. Он прикончил Ареева Змея, и Арей пообещал, что спустя годы дерзкий сам превратится в змея. В кого превращусь я, Убийца Горгоны?

Когда?!

— Хорошая работа, — Пройт встал напротив статуи, изучая раскрашенное дерево. — Впечатляет. Я иногда думаю: почему он сидит? Когда Зевс в милостивой ипостаси, он всегда сидит. А если грозен — стоит. Наверное, сидя труднее разить молнией…

Вместо ответа Персей сел на пол. Отвлекшись от статуи, Пройт обратил взгляд на молодого человека. Перед ним сидел сын Зевса, великий герой; несчастный, кричавший от горя:

«Отец, слышишь ли?»

— Я понял, — кивнул Пройт. — Тебе все равно. Зевсу, должно быть, тоже.

ЭПИСОДИЙ ЧЕТВЕРТЫЙ

Иные, спасаясь от суеверия, впадают в упорное, неизлечимое безбожие, проскочив мимо лежащего посередине благочестия.

1

— Всю ночь снились фиванские подземелья, — пожаловался Эхион. — Те, что под холмом. Не к добру это. Помяни мое слово, не к добру…

— Подземелья? — заинтересовался Тритон.

— Я там жил, — вздохнул спарт. — Когда был зубом.

На ночлег встали в Герейоне, стадиях в пятнадцати от Микен. Котловину, как младенца — няньки, окружали три горы: Эвбея, Акрея и Просимна. Собственно, они и были няньками — кормилицами пышногрудой Геры — за что сподобились чести увековечить свои имена. Местность, питаемая двумя источниками, густо поросла земляничным деревом. Старая кора — гладкая, ярко-красная — отслоилась, обнажив молодую, зеленую. Казалось, деревья раздеваются, как девы для любви. Ближе к воде рос ладанник и дикие фисташки. Юноши-аргивяне без перерыва жевали смолу, убивая скверный запах изо рта на сто лет вперед. Кое-кто даже запасся горстью смоляных комочков — врачевать будущие раны. В загонщики отобрали, как сказал бы раб-педагогос, не мудрецов — быстроногих горлопанов.

Кого отобрали для лечебной оргии, и думать не хотелось.

Персей запретил брать воду из родника, текущего вдоль дороги. Один из аргивян спросил, почему, и огреб затрещину. Эхион оттащил дурака в тень и громко разъяснил запрет. Оказывается, эту воду брали жрицы здешнего храма Геры для очищений. Почему эту, спросил очнувшийся дурак, огреб вторую затрещину — и до утра больше никого не беспокоил. Воду взяли выше, из ключа, убегавшего в овраг. Меткий бросок дротика — хвала Спартаку! — подарил отряду дикого козла, а Тритон, оказавшийся умелым ежеловом, натаскал целый выводок колючих зверьков. Все наелись от пуза, один Персей жевал сухую лепешку. Аргивяне кивали с пониманием. Ежатина, как известно, способствует росту волос, а голова Убийцы Горгоны — соляной курган…

Всех подняли с зарей.

— Мы здесь, — размышлял Персей, чертя по земле веточкой. — Вакханки — северней, у перевалов. Немея, Апесант, ущелья Трета. Меламп с оргиастами хочет забраться еще северней, к Сикиону. Надеюсь, им ничего не помешает. Надо растянуться цепью, поднять шум и идти на север. Или нет, поднимать шум — рано…

Встав рядом, Эхион хмыкал с недоверием. Он впервые видел Убийцу Горгоны таким разговорчивым. Обычно у Персея не возникало желания озвучить ход своих мыслей. Спарт огляделся — загонщики толпились вокруг, и глаза юношей горели. Ну да, подумал Эхион. Воины? — молокососы. Копья и мечи? — свистки да трещотки. Соплякам бы на войну да под началом великого сына Зевса — вот бы радости было, до первой смерти. А тут не пойми что — шуми-греми, гони взбесившихся баб по скалам…